Валера Полевиков 17

Быстро расскажу о всяком. Почти нашёл идеальное пиво. Полтора года усиленно лечил и выравнивал спину – и в последние месяцы она гораздо лучше, такая легкость, так физически счастливо.

Редко читаю книги, много работаю в буквах и не могу в них отдыхать. Зато смотрю кино. Что посоветую: «Одинокий Джим», «Прекрасная зелёная», «Белые росы».

Пропил столько витаминов, а самым эффективным оказался усиленный курс витамина д. Высыпаюсь, энергии больше, но всё равно зависим от солнца. Перестал курить. Зимовать буду в Казахстане и может ещё где-то.

Привозил бабушку в Екб, она 30 лет никуда не выезжала и здесь светилась. Сестра такая взрослая, уже работает, я в 16 был совсем щеглом.

Октябрь был охуенно тёплым – находил в нём 7 км в день. Не преодолевая себя, не напрягая тело, невозможно стабильно хорошее настроение. Я лежу, гормоны радости лежат. Я хожу, и они ходят во мне.

Всегда была своя комната, всегда спал один, поэтому немного отшельник, один, но рядом, через стену, с кем-то. Посчитал: ношу четыре рубашки, которым больше пяти лет. Живот так до конца не починил, какаю часто и всегда в разном стиле

Каким бы лёгким и радостным ни был, а кусочек боли всё равно носишь. Можно не замечать или делать вид, что его нет. Жить вроде счастливо, но обманывать себя – такое счастье будет хрупким. Чуть что не так, ищешь причину вовне, раздражаешься, не ты виноват. Но это про камушек забыл, как про естественную часть себя.

Можно, наоборот, зациклиться на нём, убедить себя в его величине. И носить уже камень, горбатым и несчастным быть.

Как нужно? Пусть будет, этот дурацкий, но необходимый камушек. И злой, и прекрасный. Без него и жизни нет. Деревьям и птицам тоже всегда чуть-чуть больно, потому что живы. И естественно приглушить эту боль, сделать её приятной, можно только движением, деятельностью. Чем дольше лежишь, тем сильнее она давит

Забросил себя пишущего. Нет, вру, строчил в блокнотах ручками, но только для выплеска, чтоб легче стало; у всех своя дополнительная мастурбация. А так, чтобы писануть и с довольным лицом перечитать – ого сколько не было.

Много работал, деньги ебаные зарабатывал. Редко гулял, не мог отвлечься, не мечтал, нервничал, плохо спал, от одного дела к другому. Деньги сжигают гармонию. Так неуютно в этом, как в Москве – смотрящей только вперёд, не останавливающейся, помешанной на реализации. Пошла на
хуй, Москва!

Ребёнка вернуть надо. Десятилетнего Валеру – мечтательного, удивлённого всему, слоняющегося без дела, с опалённой макушкой. Он был: два года назад, год. И снова пропал, без него тоскливо.

Чем доволен из этой работы – как комментировал полуфинал Евро в Алмате, на большой площадке, где Вася должен был работать. И в Самару позвали, в первую командировку в жизни, аж в отель поселили. Что нравилось там в себе – 95% удовольствия от самой работы, от микрофона в руке, и только 5% у тщеславия. Раньше было побольше, а сейчас почти исчезло – ура!

Ладно, хватит. Пойду возвращать себя-ребёнка, мечтать хорошенько, меньше работать, гулять, чаще писать; о хуйне, а не о серьёзностях думать

Сегодня был мой лучший живой комментарий. Слова находились сами, интонации наклонялись как нужно, реакции шли матчу в такт. Полный бар, классная игра. Как обычно – голоден после, будто сутки не ел. Но сил ещё столько, не знаю куда деть. Дождь льёт, приехал домой, лежу. Завтра всё обнулится, заново себе доказывать, что умею. Вот и не хочу засыпать, продлеваю. Трезвый как сука, опьянённый вдребезги. Ничё не хочу. Вот это и счастье, когда настолько самоценен, что ничего и не надо

Сказали: нужно покинуть дом. Больно, неделя безэмоционального траура. Но не смирился. Узнавал, как можно повлиять, как остаться. Никак – принципиальное решение.

И всё равно не расклеился. Истаптывал город, литры кофе выпил, много-много работал. Разозлился – это мой дом, я должен здесь быть. Нашёл последний шанс, придумал его. Вероятность небольшая и нужно как следует постараться.

Постарался, оголился, всего себя настоящего вложил. Редактировал – чтобы даже отзвуков жалкости не было. Мужское и проникновенное, признательное письмо. Отправил. И жил так, будто никуда не уеду.

Десять дней прошло, ответили. Навёл идеальный порядок на балконе, вынес туда кресло. Рассматривал пятиэтажки напротив, машины, переваливающиеся через моих «лежачих полицейских», тихонько зеленеющие деревья. Улыбался по-ребячески. Праздник – я остаюсь, я буду здесь жить. Сила чувств, выраженная в словах, не дала разлучить меня с домом

7 апреля 2021, ночь, в непонятном состоянии откуда-то или куда-то иду, записываю себе голосовое: «Я продрогший, жалкий, одинокий, поникший, запутавшийся, шмыгающий, со сбитым дыханием, немного безумный. Но сильный. И поэтому сейчас такой злой.

Надеюсь, ты когда-нибудь это переслушаешь. Знаю, ты там где-то есть. И сейчас тебе нормально. Сделаю это для тебя, буду бороться, чтобы тебе где-то там далеко, через пару лет, было хотя бы нормально.

Буду стойким, через боль и смерть продерусь. Не стану думать, что это откат или застой. Это вот такое болезненное развитие. Буду сильным нахуй, бороться буду. Если надо ещё злее, буду. Я не просто так потерялся, это нужно».

15 апреля, заметка: «Сбился и потерялся; заболел. Лежу: солнце в ногах, книги у головы. Том Уэйтс хрипит, воображаемый враг ломится в дверь, никому не отвечаю, потею презрением. Вспоминаю, чего никогда не помнил, стуки в дверь, никто не писал, но всё равно не отвечаю; до пизды и солнце, и книги. Том Уэйтс заснул, а я в обрывках».

19-25 апреля, слушаю «Комнату» по десять раз на день. «Перегнулся прутик, но некому услышать всплеск».

27 апреля, заметка: «Когда невыносимо больно, не вздумай ложиться, не давай себя поедать червям. Покрепче зашнуруй ботинки и пиздуй. Разозлись, пусть скрипят зубы и сжимаются пальцы, но иди. Злись на боль, разъебись с ней, но не ложись и не отдавайся».

29 апреля, Москва, заметка: «Брожу. Заглядываю в лица, пытаюсь ловить взгляды. Никого нет. То есть меня нет. Прозрачный и без лица, поломанный и потухший, стою перед входом в метро, дождь. Курю, холодно. Напротив девушка – читает Стругацких на намокших страницах. Бегающие глаза останавливаются – и в меня. Мое лицо материализуется и теперь существует. Секунда. Глаза опускаются и снова бегают. Минута, две. Глаза поднимаются, смотрят мимо; она убирает книгу и уходит. И я, прозрачный, ухожу».

24 июня, заметка: «Промокший и одержимый, сгрызая себя, выстрадал счастье – и в сторону света. В карманах дар и тайна, от свободы сводит скулы».

Три года прошло. Страшно смотреть на себя из прошлого, вспоминать, как это было. Но благодарности через края; спасибо, что выкарабкался. Уже больше двух лет живу такой жизнью, лучше которой только глубокое детство

Ни о чём вас не просил, вот сейчас это сделаю. Подпишитесь, пожалуйста, на мой новый канал. Мне захотелось делиться всеми литературными вырезками, которые я собирал годами. В каждой из них чувствую силу, хочу эту силу распространить.

Знаю, что вам нетрудно, тем более канал правда будет хорошим: @mudrosti17

Три года года как живу один. Просыпаюсь один, хожу в магазин один, завтракаю один, убираюсь, смотрю ютуб и фильмы, работаю, готовлю, стираю, выношу мусор, курю, слушаю музыку, танцую, разговариваю, засыпаю – и всё один. Иногда плакать хочется. От счастливого ощущения себя одного в квартире!!

Ладно, бывает тоскливо. Иногда очень! Но лучше уж тосковать от недостатка человека рядом, чем от его присутствия.

С каждым годом чувство свободы всё сильней, а вместе с ним и комфорта в уединении. Бывает лежу и ловлю это, текущее по телу, кричащее: ну ёбвтоюмать, ну как хорошо-то, как прекрасно лежать и просто быть с самим собой!

Мне нужны люди, очень нужны, и я выхожу, чтобы видеть их, разговаривать с ними, и они бывают у меня дома. И это моё счастье: жить в уединении, но не быть одиноким

Пустая голова, её сложно ощутить. Когда все мысли вылетели, и ты лёгок как во сне. Если одним выражением – просто похуй. Этот искренний похуй прекрасен. Особенно когда чувствуешь, что заслужил его. Я чувствую и мне похуй, а это значит мне счастливо

В морозные дни вспоминаю, как сидел у моря. Солнце обжигало спину и плечи, глаза щурились, в голове блаженная тишина. И только приятные образы, воспоминания: моменты детства, улыбки родных, шутки друзей, влюблённые глаза девушек. А потом лёг на спину, подложил руки под голову, скрестил пальцы. И пытался зафиксировать это состояние счастья, заставлял себя его ценить. Ведь скоро уеду, а потом начнутся морозы – и так заскучаю по тому, что есть сейчас.

И вот я еду в февральском троллейбусе, в застёгнутом пуховике, с холодными ногами. Закрываю глаза – и переношусь в тот момент, вижу его, как сон. А ноги всё равно холодные, и спина от сиденья побаливает. Ну и какой смысл, что я фотографировал те ощущения? что мыслями ценил их?

Да никаких. Выхожу на остановке, съежившись, быстро иду домой, чтоб скорей в тепло. Голодный, торопливо делаю хот-доги. Сажусь и не открываю ноутбук, убираю телефон. И в тишине, медленно, ем. Так просто их готовить, но такие они вкусные. Доедаю третий, как же пиздато.

Ложусь на кровать, подкладываю руки под голову, скрещиваю пальцы. И думаю: как хорошо, что я не заставлял себя ценить эти хот-доги. Что просто наслаждался ими и ни на что не отвлекался. И воспоминания о них мне не нужны. «Ценить» – это, оказывается, вредное слово. Потому что мы его неправильно понимаем. Мы ценим, ухватываясь за что-то, пытаемся себе забрать, мыслями вызываем любовь. А надо просто любить, не отламывая. Хвататься бессмысленно – даже если крепко, оно всё равно выскользнет, а потом рассеется. Да и вообще хвататься – неуважительно, даже если это просто свет солнца или горчичный вкус хот-дога. Наслаждайся, будь с ним, зачем хватать?

Уже больше года прошло с того дня, когда я отоспался как скотина, за окном палило алматинское солнце, такое же насыщенное, как утренняя моча. Последний тёплый день осенью, плюс двадцать два, город сказочно красив. Семейно завтракали с Ахатом, Сашей и Русом, гуляли по центру, по улицам Валиханова и Пушкина.

Оставил их, поехал один в горы, чувствовал радость подъёма, сопротивления, забитых мышц и одышки. Теряя силы, снова их от гор получал. Садился отдохнуть, писал пост про «Реал Мадрид», испытал этот дофаминовый прилив от публикации.

Забрался в закутки, где шикарный вид и никого. Ушёл в себя, растворился, дотронулся до сокровенного, и сами по себе повисли строчки Бродского: «Смерть – это только равнины, жизнь – холмы». И горный воздух в носу, необъятность пространства, немного расплакался.

Спускался – это вроде легче, но почему же менее приятно, чем подниматься? И не так просто: тебя словно затягивает пропасть, нужно держать равновесие, чуть крениться назад, сопротивляться падению. Будто спуск – это старость или беда.

Шёл в переплетении жёлто-зелёно-красного листопада. Удивлялся: как эти деревья вышли из одной почвы, росли впритирку, но такие разные, каждое грациозно по-своему. В наушниках заиграл Том Уэйтс, я смотрел на падающие листья и последними строчками песни были: «В португальской забегаловке муха кружит по залу; ты скоро забудешь мелодию, которую играла».

Спустился и там, на въезде к горам, высоко развевался огромный флаг. Шёл к нему, загипнотизированный, не отрывался. Долго стоял около, шёл и снова стоял, смотрел. И не мог уйти, не знаю почему. Вы бы видели это переплетение голубого флага, орнамента по бокам, солнца и птицы – на фоне неба и могущественных гор. Он развевался будто внутри меня. Эти цвета, их свобода, ощущение родины, они сплетались внутри, и ком подступал к горлу от силы всего этого.

Не захотел садиться в автобус, шёл по серпантину в сторону города, уже голодный, но наполненный воздухом и землёй, просто шёл пустой. Остановилась машина и из неё: «Брат, давай подброшу». Хотелось и дальше идти пешком, но не смог отказаться от приглашения разделить дорогу. Мы разговаривали о самых простых вещах и в этом был уют, тепло присутствия: то самое ощущение братства с незнакомым человеком.

Доехали до города, зашёл в чайхану. Сорпа облизывала изнутри, конина, лук и лепёшки придавали сил; баурсаки таяли во рту, смываясь чаем; рецепторы языка многомиллионно оргазмировали. Я вышел, усталость накопилась, но горные силы всё делали лёгким.

Я шёл по центральной части Алматы, слушал синий альбом Дархана Джуза, внутренне всё пропевал, улыбался, разглядывал людей и чувствовал себя одним из них. Не смог пройти мимо цветочного и в первый раз в жизни спонтанно купил цветы, Саша даже не поверила.

Ближе к ночи мы закидывались вкусными гадостями, смотрели бои, я радовался победе Ислама Махачева как своей, уже не помню, как уснул, через пару дней улетел из Алматы и пока ещё не возвращался

И мимолётное утреннее солнышко, от которого улыбаются глаза, и лёгкий снежок, и по-выходному принаряженные девушки, и рассказы Холдена про застенчивых монахинь, умную сестрёнку, ненавистных соседей. И мальчуган, шагающий по краю тротуара, рядом с которым проносятся машины, напевающий «Если ты ловил кого-то вечером во ржи». И спина, которая болит меньше, бабушкины «самое главное – здоровье; счастья и благополучия», и родительские сантименты, и машино внимание, и машина забота, и коры друзей. И я, спокойный, улыбчивый, в рубашке цвета волос, весь светлый, кроме кроссовок, куртки, джинсов, трусов, носков и рюкзака, читаю, пишу – в общем, живу. И пью много воды, меньше кофе, иногда пиво или вино, иногда не иногда, зелёными глазами сканирую всё подряд, почти ни по чему не скучаю, коплю, вынашиваю, взрываю водные, улыбаюсь, тону в музыке. Теряюсь и путаюсь, грущу, не нахожу места – сплю, и начинаю заново – и снова читаю, снова пишу, и слушаю на максимальной громкости, и смотрю повышенной зоркостью, и выкручиваю рецепторы чувств, сливаюсь с потоком, ощущая себя единым со всем. И опять одинок как никогда, оторван, выброшен вселенной – и снова сплю, снова возрождаюсь. И никогда всё это не надоест – и мимолётное солнце как в первый раз, и лёгкий-лёгкий снег как в детстве, и эти слова, одни и те же, будто только что придуманные

Так хочется маленькой кружки, чтобы чёрное оно смешалось с молоком, и получился насыщенный, жёлто-тёмный, как этот листок, тягучий кофе. Принесли и поставили. Кружечка, стол, всё. И эти десять секунд, когда желание исполнилось, всё окуталось детским получением. Эстетика маленькой кружки, её вход в твой мир, знание, что она только тебе. Запах, конечно, ещё и он. Началось. Накал предвкушения. Язык уже выделяет слюну со вкусом того, с чем сойдётся. Нагибаешься, оставляя руки под столом, запах проникает через нос и смешивается с дыханием. Ещё не выпил, а уже легонько обожгло. Губы сами складываются в улыбку, пока рука идёт к кружке, а когда пальцы обвили полукруг – мимика приготовилась – потому что уже сейчас. Тянешь голову, аккуратно, ведь начало чувственно. Отпиваешь вдохом, цепляя воздух. Рука с кружкой застыли, организм взмывает, глаза закрылись. Охх, блять, да-да-да, вот это я и хотел

Клонится эта осень, тихо, без гнева, пышно увядает. Улыбается, что ещё жива. Лист потрескался, и выступили морщинки у глаз.

Весна – рождение, прорезающаяся вспышка свежести, новой жизни. Потом разгоняешься и долго бежишь, обожжённый, всё бурлит. Весну не осознаёшь, лето неуловимо.

А в осени растворяешься, дыхание выравнивается. Подставил руку под голову. Хух. Птицы тоже притихли, слабенько отщебётывают последнее, потихоньку улетают. Слышно треск троллейбусных проводов.

Ранняя осень – совсем как первые минуты после оргазма. Блаженное, растёкшееся состояние, интенсивно нежное. Не двигаешься, будто от красоты замер, от величественного зелёно-жёлто-красного. Вот он, пик жизни.

Никогда в году нет такого разнообразия, всё перемешано. И это высшая степень художества. Вот кучно зелёные кроны, переплетаются с лимонно-золотым. Тут же рядом румяное, краснющее от пылкой зрелости. Снизу уже опавшие листья, вернувшиеся к земле, как всё возвращается туда. Сохнут и трескаются, семена будущей жизни.

И яблони, о яблони, с ними волшебство – на ветках в самой спелости, а на земле – гроздья коричневых, перезревших, аж наступать не хочется. И как пахнут. Вперемешку с прелостью, сырой землёй.

Вся она такая, осень, мягкая и чуть коричневая. Время и ты застыли, а её красота медленно, медленно ускользает. И ласкает, и мучит. На бровях уже видно лёгкую печаль, но в глазах покорность. Меньше надежд, да, но оказалось, что без них легче. Поставил чайник, включил свет. Так просто, и хорошо от этого.

Кто-то скажет: старость подступила. Ну и пусть. Старение – это светлое слово, они не понимают, как не понимают осень. Жизнь дышит слабее, но в тишине, в ослабевании – и наслаждение, и цена каждому листику, и глубокая истина. Даже усыхание, уже подступ смерти – и то может быть блаженным, но не думай пока об этом, будь каждым вздохом внутри этой великой осени

Думаешь и думаешь, ищешь, погружаешься пиздец как – и всегда приходишь к примерно одному и тому же. Так зачем столько тратить на эти думки? Потом забываешь, что много думать вредно, и опять мучаешься.

Учись концентрации ощущений, только ненасильно. Растворяйся в ней почаще, да, именно растворяйся в концентрации. Живи свободно и свободно. Легче живи, никуда не торопись, дыши размереннее, глаза закрывай чаще. Разглаживай себя изнутри.

Ну вот смотри, сидишь. В центре любимого города, лето, всё есть. И всё равно что-то не так, подломлен. Что это, блять, почему? Первое что вылетает: «Далбаеб!» – самому себе. Второе уже тише: «Жизнь». И живёшь дальше, но с мыслью: «Не далбаёб, а человек»

Сон закончился тем, что мы зашли во двор бабушки в центре Костаная, и я сказал: «Мы пришли домой». И так всегда во снах – они считают, что дом там. Хотя бабушка давно переехала, а я у неё только ночевал.

После завтрака прочитал рассказ Бунина, побрился и вышел. В прокате спросили, почему меня давно не было. Велосипедный ветер обдувал лицо, я доехал до любимой кофейни на узкой улице. Воробей сел на спинку стула напротив: немного мокрый, недавно капал дождь. Он смотрел во все стороны, кроме моей, а я только на него. Девушка из кофейни увидела и отогнала, а я сказал, что не надо было.

Достал тетрадь, нужно записать все накопившееся.

Когда я серьезен, я очень сух и твёрд. Когда дурашлив – мягкий и гибкий, как вода. Чувствуя это, схожу с ума от мысли, что столько людей стремятся к этой твёрдости. Но потом вспоминаю, как непросты уязвимость, непонятность. Твердое – осязаемо, и человеку проще прибиться к чему-то, чем болтаться в невесомости.

Чем хуже моя память, чем меньше помню, тем мне легче и счастливее.

Пока есть тайна, от самого себя тайна, пока человек её чувствует и пытается разгадать – тогда и есть здоровье.

Откуда во мне, маленьком-маленьком, такое необъятное счастье и такая неподъёмная боль?

Если бы прямо сейчас предложили телепорт в любую точку мира, выбрал бы Дагестан.

Сколько ни пиши, сокровенную природу не выразишь. Но попытки эти всё равно радостны.

Всё, больше нет сомнений, что в одной из жизней я был собакой.

Мурашки от мысли, что мои волосы станут травой

Проснулся, перечитал старые записки. Эх, что же со мной было. Откуда столько зажимов, боли, неловкости и несуразности. Но в то же время – эх, что же со мной стало. Откуда столько уверенности, маленьких бытовых радостей, спокойствия? Как я за пять лет из пылающего пацана стал почти-умиротворённым мужиком?

Ладно, тогда спроси себя: хочешь жить, как жил? Конечно, нет. А чего тогда? Глубже и глубже лезу, чтобы ответить без вранья.

Да жить и жить себе, много отдыхать и много трудиться. Разговаривать, писать, любить. Терять не хочу, но придётся. Сны каждый день, солнца больше, друзей чаще видеть.

Что из меня такого вышло, по чему я скучаю? Тщеславие это было, желание доказать, внутренне-пафосная реализация, горящее естество против всех. И скучаю по всему этому так же, как по подростковым пьянкам. Вспомнить, поулыбаться, но не вернуть.

От писанины всей этой тошнит иногда. Но – ничего больше не хочу, да и не могу. Вот и пишу, пока блевотина к горлу не подступит. Потом говорю себе: всё, завтра ни строчки. Но завтра всё равно возьму и запишу что-то, машинально, не задумываясь. Открою через час нехотя: а ведь ничего получилось, сойдёт.

И никаких подвигов и жертв. Хотя без деятельности никак. Ебал я в рот эту деятельность! – сказал бы пять лет назад. А сейчас вот говорю: нужна. Но только для того, чтобы потом глубоко насладиться бездеятельностью. Величайший опыт жизни и экстаз приходят от делания бесполезного.

Вон из окна птиц слышно. Они поют, не летая, а сидя на ветке. Знаю это из ниоткуда. Поют, чтобы выплеснуться и чтобы жилось легче; вот и я сел, начирикал что-то, кончил, – и снова молчу