и вот кевин держит его — с виду хрупкого, тонкого, израненного и маленького, скорчившегося на больничной палате, — слышит стук сердца — неясно, принадлежит оно ему или жану — и закрывает глаза.

перед ним всплывает картина, которую он пытался забыть годами — нет, десятилетиями, — картина, от которой губы дрожат, а желание забыться с очередным глотком обжигающего алкоголя доводит до колеи. рико стоит перед ним, величественный и статный, всегда такой, каким хотел себя видеть, и называет жана «простой вещью», называет его «товаром», «бесполезным», «жаждущим содомитом», прежде чем замахнуться и нанести удар.

первый заставляет его вздрогнуть, второй — отвернуться. он слышит, как жан сплевывает кровь, как хватается за живот, как ногтями впивается в землю. даже если он не смотрит, кевин чувствует на себе взгляд его серых глаз, видит изгиб пересохших, обкусанных губ, слышит безмолвное, оставшееся только между ними, но, как кевин всегда хотел верить, доступное, просто всегда игнорируемое самим рико, «предатели».