Лакановский психоанализ в Алматы

Александр Силкин: Я бы выделил как минимум два момента. Во-первых, несмотря на то, что подобные системы только и делают, что стремятся к полноте, они всегда не достаточно идеальны. Здесь можно привести пример из выше упомянутого исследования. Когда Майсем, главная героиня текста, попала в концентрационный лагерь на так называемое «перевоспитание», она столкнулась с необходимостью делать большое количество бессмысленных вещей, одной из которых было, например, упражнение: написать семь страниц текста, прославляющего партию, что уже само по себе может быть изощренной пыткой. И в этот момент вдруг выясняется, что для Майсем не нашлось чистой тетради. Эта машина, которая всё отслеживает, подсчитывает, учитывает дала сбой. То есть любая такая машина — она не без дыр. И второй момент — на вопрос, что же мы можем с этим сделать в смысле сохранения субъективности, я бы ответил цитатой из Введения в тему конгресса Даниеля Руа:

«Сегодня психоаналитики и их пациенты сталкиваются с новой клиникой взгляда — клиникой реального взгляда, без экрана, неотделимого от воображаемого тела; это объединение делает Другого означающего ненадёжным, растерянным, дезорганизованным или же радикально чуждым, преследующим, когда неотделённое обнаруживает себя неотделимым. Это клиника эпохи подростков — мы должны учиться логике вместе с ними, опираясь буквально на песчинки, конституирующие единичные черты, которые становятся знаками для каждого, одного за одним, которые тем самым отличают их и исходя из которых они могут отличиться. Мы должны различать эти «единичные черты» в йазыке (lalangue), который принадлежит им, чтобы добавить и свою лепту».

Marina Frangiadaki: Вы используете паноптикум Иеремии Бентама, которого Лакан цитирует в различных ссылках, но не столько в отношении паноптикума, сколь в отношении утилитаризма. Более того, в философии Бентама нет понятия наслаждение — всё полезно. Государство, институты, тюрьмы и т. д. функционируют так, как если бы не существовало измерения наслаждения властью; они таковы, потому что полезны. Очевидно, что вопрос заключается в том, для кого и для чего это полезно?
Вы говорите в своем тексте: «...Эта власть никому не принадлежит». «Власть по своей сущности больше не отождествляется с обладающим ею индивидом, который осуществлял бы её по праву своего рождения; она превращается в какую то машинерию, у которой нет владельца». Это очень хорошо сказано. Меня заинтересовало место современного субъекта как существа, на которое смотрят, как вы выразились. Но у которого, с другой стороны, есть иллюзия прямого доступа к объекту. Это регистр объекта a в его зените, как отмечает Миллер.

Жерар Важман в своей книге «Абсолютный глаз» очень хорошо выразил эту мысль: «За нами наблюдают. Это особенность нашего времени..... За нами наблюдают постоянно и повсюду. Виновный и наблюдающий — таким будет субъект цивилизации взгляда». Через экран современный субъект имеет доступ к захватывающему образу, который может дать ему или ей иллюзию полноты и прямой доступ к неограниченному наслаждению. Мы геолокализованы и за нами наблюдают. Как только вы перемещаетесь со своим мобильным телефоном, как только вы пишете сообщение, как только вы делаете поисковый запрос в интернете. А с виртуальной реальностью меняется искусственный интеллект, и я уже достаточно стар, чтобы представить, как далеко он может зайти. У современного человека есть иллюзия, что он может видеть и потреблять без ограничений. Но что не может понять либеральный субъект в своем отношении к наслаждению, так это то, что он становится не более чем винтиком в капиталистической машине, управляемым силой абсолютного взгляда, одолеваемым голосом с сильной манипулятивной властью, навязывающим ему свои мнения и убеждения. Логика капитализма с помощью науки заключается в подчинении каждого человека тоталитарной власти алгоритмов, которые превращают человека в расходный материал, предназначенный, как и любой другой гаджет, быть не более чем отходами, подлежащими утилизации».

Это придает новое достоинство вуали скромности перед лицом вещи, которая вводит этическое требование искусно и точно формулировать.


Александр Федчук: Александр, спасибо за прекрасный текст, в котором Вы разворачиваете картину двух противоположных способов обходиться со взглядом: взгляд как вездесущее надзирающее око, взгляд со стороны власти, и, с другой стороны, способ обходиться с этим взглядом со стороны субъекта. Картина того, как вопрос надзора организован в Синдзяне, впечатляет. Однако мы немного выпускаем из виду, насколько мы сами, находясь в крупных и не очень городах, уже находимся в поле зрения видеокамер: видеорегистрация в общественных местах, в магазинах, в офисах, на дорогах, в пенетенциарных заведениях и даже в детских садах. Современные грудные младенцы спят под надзором видеоняни. Это всё звучит немного апокалиптично. Однако, поразительным образом, многим субъектам, удается, будучи в процессе почти непрерывной видеофиксации, все же что-то противопоставить взгляду…  Вы рассказали нам об одном из решений, на мой взгляд, о довольно изящном (дрэг). Как Вы оцениваете, какие, на Ваш взгляд у нас, у человеков, шансы в противостоянии с этой безумной надзорной машинерией, в смысле сохранения субъективности?

«...Я считаю себя сильно закомплексованным, социофобным человеком. Мне очень тяжело заводить новые знакомства, разговаривать с незнакомыми людьми, как-то себя пиарить, пушить, продюсировать. А вот с дрэгом была другая история. Дрэг во мне открыл какие-то суперспособности: добиваться чего хочу, учиться краситься и шить, знакомиться со всеми — от официантов до арт-директоров. Лишь бы попасть на сцену и оставаться там. Я это называю «синдромом человека-невидимки наоборот». В фильмах про человека-невидимку герой постоянно плавненько сходит с ума, потому что не видеть себя в зеркале — это очень тяжело. С дрэгом напротив: когда ты в образе, ты тоже себя — привычного, старого — в зеркале не видишь. А видишь субличность, которая позволяет тебе делать и говорить то, на что ты в жизни бы не решился. Получается плюс одна жизнь, как в компьютерной игре. Так дрэг вытащил меня из хронической депрессии, спас меня» [9].

Но даже такие решения не дают гарантии. В тех местах, где такие решения становятся частью биополитики, табуирующей практики подобного рода, они если не невозможны, то как минимум крайне проблематичны.


Литература

1. Лакан Ж. Тревога. Семинары - Книга 10. Москва: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2010. C. 233
2. Лоран Э. Бессознательное и событие тела // Международный психоаналитический журнал. 2023. Т. 10. С. 162
3. Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Часть 1. // Праксис. 2002. C. 221
4. Там же, С. 229
5. Там же, С. 235
6. Кейн Д. Государство строгого режима. Внутри китайской цифровой антиутопии.: Individuum, 2023. C. 21
7. Там же, C. 147
8. Лакан Ж. Четыре основные понятия психоанализа. Семинары - Книга 11. Москва: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2004. C. 112
9. https://storage.googleapis.com/gsc-link/4a569a42.html

В то время ещё могло показаться, что описания Бентама это утопия, которую Фуко берёт лишь в качестве интеллектуальной схемы, модели. Однако в наши дни эта машинерия исчерпывающим образом реализована и работает без остановки как минимум в отдельно взятом регионе. Речь о Синцзянском округе КНР, где правительство развернуло, пожалуй, самую глобальную на сегодня сеть наблюдения, задействовав технологии ИИ. Под предлогом благих намерений — заботы о безопасности, конечно. Вот как описывает свои впечатления от пребывания в Синцзяне журналист, пробывший там всего лишь несколько дней: «Меня привело сюда намерение узнать, как Китай создал самый изощренный аппарат надзора в истории человечества. Я думал, что, когда я перекинусь парой слов с местными или столкнусь с полицией, мне удастся получить представление о работе искусственного интеллекта и необъятной китайской сети камер видеонаблюдения, чтобы затем описать это в своих репортажах. Однако уже через три дня я был раздавлен ощущением, что это государство следит за мной» [6].

Эта система вышла далеко за пределы синцзянских тюрем, в которых камеры установлены таким образом, что у заключённых нет никакой возможности хоть на секунду оставаться невидимыми. К 2015 году в Синцзяне были установлены уже миллионы камер, подключенных в единую сеть, а технологии ИИ предоставили возможность идентифицировать людей, анализируя черты лица и голос. Но эта система не ограничена только лишь полем видимого. Также развернута программа по сбору массивного объема биометрических данных, включая секвенирование ДНК, ставшей «частью [самой] всеобъемлющей и бесцеремонной системы биометрической слежки из когда‑либо реализованных» [7]. Вместе с базами с сообщениями из социальных сетей и банковской информацией это огромный массив данных, к которому была подключена система социального рейтинга: «благонадёжный», «средний уровень» и «неблагонадёжный». Вот так в Синцзяне получает воплощение сюжетная линия одной из частей сериала «Чёрное зеркало» — «Нырок».

Но дело, конечно, вовсе не в количестве камер или объёме данных. Для достижения необходимого эффекта достаточно того, чтобы субъект допускал возможность, доходящую до уровня уверенности — возможность того, что он всё время видим. Вот слова главной героини книги, написанной журналистом Джеффри Кейном о практиках в Синцзяне: «Но проблема была в том, что я ничего не знала наверняка, — рассказывала Майсем — Откуда мне было знать, сколько на самом деле у полиции информации обо мне? Может быть, их системы не так хороши, как они заявляют? Правительство заставило меня сомневаться, потому что действовало скрытно. Заставить сомневаться — все равно что испугать. Лучше допустить, что они наблюдают за тобой, и вести себя хорошо». В этом и заключается принцип паноптикума.

Однако есть и другие способы обхождения с объектом-взгляд. В семинаре XI, рассуждая о функции картины, Лакан говорит о том, что художник «даёт взгляду некую пищу, но в то же время приглашает зрителя полотна свой взгляд отложить – сложить его, как слагают оружие» [8], усматривая в этом умиротворяющий эффект. Например, одно из решений — предстать картиной для другого. Иллюстрацией может послужить свидетельство дрэг-артиста из России, опубликованное недавно в Медузе:

Вездесущий взгляд

Когда мы говорим сегодня о том, что в наше время объект а находится в зените, кажется, можно выделить один из объектов, который сегодня довольно точно соответствует такой формулировке: объект-взгляд, достигая этой позиции, стремится стать всевидящим оком.

В семинаре X мы встречаем клинический пример, который Лакан приводит из своей практики, где объект взгляд выходит на сцену в тот момент, когда пациентка, вдруг начав откровенничать, произносит: «Поддержка, в которой я нуждаюсь, это вы сами. Взгляда, моего взгляда, недостаточно, чтобы извне уловить все то, что необходимо в себя вобрать. Не глядеть, как я действую, а действовать за меня — вот о чем идет речь... Я телеуправляемая» — говорит она. Это, поверьте мне, не метафора и никакого чувства зависимости она не испытывает» [1]. Вслед за этим Лакан переходит к пассажу о несостоятельности левака, который всегда оказывается «телеуправляемым» правым.

Такое господство взгляда над телом ещё проще уловить в случаях невроза навязчивости. Жак-Ален Миллер замечает, что Лакан определяет обсессивного как того, кому «не удаётся освободиться от взгляда» [2].

Эту связь взгляда и власти Лакан выделяет как минимум в 1963 году, но нужно сказать, что вопрос этот становится весьма актуальным во французской интеллектуальной среде того времени. В 1977 году Фуко, который тогда занимался разработкой вопроса о власти в контексте становления клиники, в беседе с Ж.-П. Барру и М. Перро также затрагивает эту тему: «Мне хотелось выяснить, как вводился и закреплялся в учреждениях взгляд врача, как новый образец больницы становился сразу и следствием, и опорой для взгляда нового типа. Так, изучая различные архитектурные замыслы и планы, последовавшие за вторым пожаром Главной Богадельни в 1772 году, я вдруг ощутил, до какой степени вопрос о полной видимости тел, индивидов, вещей под неким направленным и сосредоточенным взглядом превращался тогда в одно из самых неотступно присутствовавших направляющих начал». Занимаясь этим исследованием, Фуко обнаруживает «Паноптикум» Иеремии Бентама, изданный в конце XVIII века и с тех пор будораживший умы тех, кто был так увлечён идеями улучшения методов надзора будь то в тюрьмах, психиатрических учреждениях, в школах или на производстве. «Правило таково: по краю расположено кругообразное здание, в середине этого круга находится башня, в башне же проделаны широкие окна, выходящие на внутреннюю сторону кольца. Строение по краю разбито на камеры, каждая из которых проходит сквозь всю толщу здания. У этих камер по два окна: одно, выходящее внутрь как раз напротив окошек башни, и другое, выходящее на внешнюю сторону и позволяющее свету освещать всю камеру. Тогда и оказывается, что вполне достаточно поместить в срединную башню одного надзирающего, а в каждую камеру запереть безумца, больного, осуждённого, рабочего или школьника. И на просвет из башни можно будет рассматривать вырисовывающиеся на свету маленькие силуэты узников, заточенных в ячейках этого кругообразного здания. Короче говоря, так мы переворачиваем правило темницы, ибо оказывается, что полная освещённость и взгляд надзирателя стерегут лучше, чем тьма, которая в конце-то концов укрывает» [3]. Фуко считает Бентама дополнением к Руссо, однако добавка эта очень существенна. Руссоистская идея о прозрачном обществе, в котором отсутствуют тёмные места, доводится до идеи «всеохватывающей видимости, которая разворачивалась бы на пользу строгой и дотошной власти» [4]. Мало того, эта власть никому не принадлежит: «Власть по своей сущности больше не отождествляется с обладающим ею индивидом, который осуществлял бы её по праву своего рождения; она превращается в какую то машинерию, у которой нет владельца» [5].

Немного новостей.

Закончилась работа картеля, которая продолжалась в течение года и была посвящена теме Конгресса NLS-2024 «Объект взгляд» (11-12 мая). В конце апреля состоялись первые Дни картеля — русскоязычное событие, где были представлены результаты работы групп. Публикуем доклад «Вездесущий взгляд», который был сделан в одной из секций и, с любезного согласия Marina Frangiadaki, ее комментарий к этому тексту и небольшую дискуссию. Текст также доступен по ссылке
https://psychanalyse-almaty.com/vezdesushiy-vzglyad

Как известно, до 2022 года (со времени учреждения NLS как одной из семи лакановских школ прошло почти 20 лет) на территории Азии психоаналитических сообществ лакановской ориентации не было. Сегодня — здесь, как часто бывает в анализе, не обошлось без случая — в Алматы ведут практику психоаналитики российских инициатив NLS, чьё аналитическое образование, помимо анализа личного, всегда включало в себя регулярную групповую работу. Мы продолжаем её и здесь — с коллегами из Алматы, которым до этой поры психоанализ Лакана был не настолько доступен, и кто готов приложить усилия к совместному освоению этой практики.

Присоединиться можно в любой момент. Письмо-заявку с парой слов о вашем желании и указанием опыта ждём по адресу 📨 dina-silkina@psychanalyse-almaty.com.
Начнём в октябре, формат очный.

Что в психоанализе интерпретирует?

«Для аналитического сеанса не существует критериев успешности или правильности — о нём можно только сказать, что он состоялся. Он состоялся, если произвёл некий эффект, который также не может быть просчитан заранее. (...) Слово в этом весьма странном мероприятии предоставляется лежащему на кушетке, и говорить ему предлагается всё, что приходит в голову».

Полный текст психоаналитика Инги Метревели, одного из членов NLS в России и главного редактора МПЖ о заглавной теме номера 9 «Что в психоанализе работает» рекомендуем к прочтению как ориентир.

Call to action: о времени и его стоимости

Перевод небольшой заметки Паулины Тантери (Вена), опубликованной на сайте The Lacanian Review:


Так же, как с анализанта причитается за его желание, аналитик должен внести свой вклад. Он платит, чтобы находиться в аналитической позиции. «Он платит словами, в своих интерпретациях». Но также он платит, отвергая определённый порядок, создавая возможность возразить.

Многие институции Австрии придерживаются жёсткого регламента сеансов от 45 до 50 минут. Это общеизвестная типичная практика. Но что, если аналитик ставит это правило под сомнение, что, если он решает прервать сессию не потому, что её время вышло, а из-за сказанного анализантом? Ещё от Фрейда мы знаем: бессознательное подлежит иному пределу, чем измерение времени.

Кто-то может спросить, с чего бы столько внимания «короткому сеансу» [la séance courte]? Жак-Ален Миллер подмечает: «Термин "короткий сеанс" сам по себе подразумевает существование сеанса длиннее или стандартного. Это не слишком-то дальновидно. Нам нужно читать la séance как нечто иное, нечто из логики «не всего» [pas-tout]. У сеанса нет срока действия». Разрез производится из другого места и это оказывает эффект на анализанта.

Вопреки любым представлениям об институциональной целесообразности аналитик производит разрез. Таким образом пациент получает шанс на анализ, который открывает нечто за пределами жёсткого подчинения 50 минутам, по ту сторону непрерывного тиканья часов. Аналитик делает это для того, чтобы этические условия аналитического опыта оставались гарантированными — любой ценой. Лакан утверждает, что аналитик не только платит словами, но и вынужден «рисковать своей шкурой». Этот риск также указывает на определённую ответственность. Очевидно, что в каждой институциональной системе присутствует обнадёживающее ощущение удобства.

Миллер задаётся вопросом о том, должна ли современная этика психоаналитика основываться на конформизме? После «отлучения» Лакана от IPA (Международной психоаналитической ассоциации) в связи с его отказом от сеансов определённой длительности тот с полным правом изобличает политику своего и нашего времени: «Невозможно удовлетворение одного без удовлетворения всех».

Конечно, аналитик платит — особенно если возражает сложившейся норме. Высказывая своё мнение, аналитик вступает в конфронтацию. Он обращает внимание на значимость сингулярности, которая составляет ядро любого психоаналитического опыта.

Протестуя, предоставляя место исключению и в конечном итоге многим исключениям, он рискует своей шкурой, рискует всем и, абсолютно всерьёз, рискует и собственным местом в институции.

Это не акт слепого бунтарства, но акт чего-то иного: действие, заявляющее о желании аналитика.

«С самого моего рождения я был для матери объектом тревоги: она боялась "потерять меня" из-за серьёзной болезни (острой интоксикации). Напомню, в "Записках о ребёнке" Лакан отмечает, что "соматический симптом является неиссякаемым ресурсом, который, в зависимости от случая, свидетельствует о вине, служит фетишем, воплощает первичный отказ". Так было и с моей мамой. (...) Впоследствии у меня появились проблемы с едой: сложность есть что угодно — например, суп».

Из этой истории мы узнаём о том, как много значит в семье язык как способ поддерживать связь. Есть способ матери говорить, есть способ отца отвечать на её бесконечную речь (и при этом весьма элегантно её купировать) и также есть детское изобретение, работающее не без промашек и даже провалов, суть которого становится явной уже взрослому анализанту, возникая в конце анализа как уникальный способ обходиться с желанием другого, созданный его собственным телом.

Текст Жана-Робера Рабанеля «Открытка, которую послал мне Лакан», посвящённый описанию его анализа, доступен в печатной версии МПЖ, а на сайте представлен комментарием переводчика.

Разговор о том, возможен ли психоанализ онлайн — в интервью Жака-Алена Миллера журналу Liberation.

(...)
— Так кушетка — это всего лишь постель?

— Ну да, кушетка — своего рода постель. Но это постель без внутренней части: мы не скользим среди покрывал, мы располагаемся на поверхности. Как изваяние среди умерщвляющих воспоминаний, которые могут бродить вокруг. Вспоминаются строки Бодлера: «Разверзнутся холодными гробами те ложа жаркие, что нежили тела». Обычно постель это место, где человек находит свое тело – тело, о котором забывают в активной жизни; также он находит там тело другого. Кушетка, напротив, это односпальная кровать. Она обнаруживает сексуальную связь, но в то же время демонстрирует ее отсутствие. Можно, пожалуй, сказать, что кушетка это гардероб, где мы снимаем свое тело, где мы освобождаемся от тела активного, где мы также покидаем воображаемое тело, собственный образ. Остается третье тело, которое является нашими лохмотьями; этот отброс, который субъект таскает за собой и который ему так дорог.

(...)

Остаётся присутствие.

«В человеке есть нечто такое, что противостоит счастью и миру. Нечто, что взывает больше к хаосу, чем к порядку. К конфликту, а не к гармонии. К разрушению, а не к достижениям творцов»

С большой вероятностью это нечто можно встретить в себе, в своем личном анализе. Как отнестись к этой встрече, как обращаться с таким открытием? Статья Филиппа Де Жоржа «Полемос — отец всего сущего» в переводе Инги Метревели адресует к фрейдовским концептам влечений — тому, что в обыденной жизни, как правило, вытеснено, но чему в кабинете предоставляется место:

«Фрейд ставит это нечто в оппозицию к оптимистичным мечтам Романа Роллана и даже Эйнштейна, а также к бредовым идеям президента Вильсона и утопиям братьев B’naï Brith. И он обозначает эту тёмную часть, которой пренебрегали деятели эпохи Просвещения и культа Разума, влечением к смерти. Это именование оказывается в какой-то степени навязанным Фрейду самим фактом того, что в своей изначальной догматической конструкции на первый план он хотел поместить принцип удовольствия. Однако секрет этого особого влечения был известен ему ещё со времен «Наброска одной психологии». Фрейд утверждал, что в истоке настойчивого повторения лежит страдание — также как и удовлетворение, оставляющее в психике свои отметины. Первое, как и второе, довольно рано вырисовывают пути нашего существования».