Сохранились останки родового кладбища, которые всегда были при зимовках, но похоронены ли они там, не понятно. Дедушка говорил: “Сгинули”. Ни фотографии, ни камня с надписью.

Я, сделавшая на свой телефон 11000 фотографий, собирающая музейные билетики из путешествий и записывающая фразы дочери, сына, матери и отца, сны сестры, анекдоты друзей и даже истории незнакомцев, не могу себе представить, каково это – не помнить лица своей мамы, не иметь хотя бы письма, написанного ее рукой. Меня бы это сводило с ума. Это ведь, пожалуй, мучительнее, чем когда не можешь вспомнить имя актера или мотив песни.

Я трясусь на заднем сидении “Нивы”. Я еду возвращать себе память. Окна машины открыты, сиденья покрыты желтоватой дорожной пылью (она пахнет благородно-сухо), в лобовом стекле подпрыгивает наивное голубое небо с золотым шариком солнца. Они неправдоподобно красивые, и я понимаю, что цвета госфлага - не художественное преувеличение. Мы пересекаем излучины реки Ащысу вброд. Мы проезжаем мимо лошадей, перебирающих копытами воду – они сверкают, как драгоценный шелк. Мое сердце бьется чаще, когда я вижу прозрачных тоненьких жеребят, уткнувшихся мамке в ляжку – они так похожи на мою дочь. Звук мотора поднимает в воздух стаю озерных чаек. Я счастлива, потому что это мое самое любимое состояние на свете – ехать по степи в старой вездеходной машине. Туда, где ты никогда не была. Где ты была всегда. Где будешь всегда.

(Сейчас вспомнила. Мы рассматривали анатомический атлас перед сном. Дочка спросил: а кости остаются в земле? Да, доченька, они остаются, когда все остальное возвращается в землю. А когда уже можно их вытащить? Но зачем их вытаскивать, доченька. Чтобы поставить в музей. Это никому не нужно, доченька, в земле лежат миллионы людей. Не хватит музеев.

Я понимаю иронию нашего диалога: дедушка и отец буквально занимались тем, что раскапывали кости и отправляли их в музей. Действительно, сколько лет должно пройти, чтобы скелет перестал быть чьим-то дорогим предком и стал безымянным, осиротевшим музейным артефактом?)

Так вот, я в тексте подбираюсь к тому моменту, когда я увидела зимовку своих предков, и на “Ниве” мы туда уже тоже почти добрались. Зимовка находилась в урочище Керегетас. Открывшийся вид на невысокие гребнистые горы, объяснил название: напоминают кереге в юрте. Еще одна метафора дома, который всегда с тобой.

Мы взобрались на холм, с которого можно было осмотреть местность. Здесь поставят стелу с дедушкиным портретом. Это хорошая точка, радостная. Я выхожу из машины и пьянею от сладкого, горького и нежного – от запаха полыни, трелей жаворонков, разнотравья под ногами, вольной воли, вливающейся в мои манкуртские легкие, мои шалаказахские глаза, мои чертовы космополитические уши.

Мужчины деликатно стоят в сторонке, а я спускаюсь вниз по склону к воде. Одним из обрывков сохранившихся у деда детских воспоминаний, была большая река, пестрое птичье яичко, которое подарил ему брат Камар, ковыль. Я, женщина, мысленно улыбаюсь дедушке-мальчику, как если бы он был мне сыном: когда ты маленький, и родник кажется рекой. Я опускаюсь на колени у малышки-реки и опускаю в нее руки, умываю лицо, шепчу всякое языческое, что неловко повторять. Слушаю хор кузнечиков – степь гудит, как провода под напряжением. Это очень похоже на то, как звучит струна внутри меня.